В Эрмитаж! - Страница 70

СВЕН: То есть не доплывем до Петербурга?

БУ: До Петербурга мы доплывем, Свен, в этом не сомневайтесь. У нас нет выбора: не могу же я изменить курс судна. Но работа наша будет нерезультативной, предназначенные для печати исследования непродуктивными, грант окажется под угрозой, и никакой книги не получится. Вот так-то. Альма, мы возвращаемся в каюту…

АЛЬМА: Видите, что вы наделали?! Вы все…

Бу и Альма отбывают. Оставшиеся переглядываются.

АНДЕРС: Нехорошо вышло…

АГНЕС: Просто ужасно.

БИРГИТТА: Может, нам не следовало…

ЛАРС: Все о'кей, друзья. Бу к утру поостынет. Он человек привычный.

ВЕРСО (обращаясь ко мне): Надеюсь, вы на меня не в обиде. Это все в высшем смысле, в интересах философии…

Я: Я с вами почти согласен. Вообще я практически то же самое мог бы сказать и сам.

ВЕРСО: Но ведь не сказали же! Вот вам пример. Каждому «я» нужен хотя бы маленький «он». Пойдемте в бар, посмотрим, как дела в России. Выпьем заодно по стаканчику «Джим-Бима».

— А что, этот каноник Кант — реальное лицо? — поинтересовался Версо, когда мы отыскали себе местечко в переполненном баре «Московия».

— Вполне реальное, — ответил я. — Не зря ведь говорят, что реальность фантастичней…

— Фантастичней чего? — рассеянно спросил Версо, уставившись в телевизор, как и вся собравшаяся в баре толпа.

Эге, что-то новенькое стряслось в России-матушке. Танки на квадратной площади, где по-прежнему гуляет ветер, дружно просыпаются и наводят пушки на Думу. И стреляют — залп за залпом, извергая огонь и дым. Снаряды разрываются перед огромным белым зданием, а махины с орудийными башнями идут и идут, сметая все на своем пути. Через минуту безобразное белое сооружение перестает быть белым. Во все стороны летят осколки мрамора и гранита, густой дым и языки пламени вырываются из окон и лижут стены. Солдаты собравшегося внутри странного войска палят по противнику. «Господи Иисусе, что делается! На наших глазах творится история!» — ахает Жак-Поль Версо, не отрывая глаз от экрана.

Лопаются одно за другим оконные стекла. Официальные документы, основная валюта бюрократии и демократии, кипами вываливаются наружу. Ветер подхватывает и уносит бумаги, размахивая ими, как знаменами какой-то неопознанной армии. А снаряды рвутся и рвутся. Белый дом, который Ельцин отстоял двумя годами раньше во время первого путча, вот-вот падет под натиском второго. Он превращается в готовый вспыхнуть погребальный костер, в серый от пепла склеп. Государственное здание приносится в жертву во имя сохранения государства. Перед Белым домом падают мертвыми повстанцы и зеваки, попавшие под перекрестный огонь. Из оконных проемов машут белыми флагами; стрельба на минуту прекращается. Тем временем в раззолоченном кремлевском зале лыбится перед камерами царь Ельцин. Седые волосы, плоское лицо, а глаза сияют.

«Он уверен в победе», — говорит Версо. Возможно, Ельцин и вправду победил. Из горящего здания медленно, друг за другом, выходят депутаты в куртках, белых рубашках, неформальных свитерах. Камера всматривается в них. Взгляды вызывающие, руки подняты. Как и прочие российские политические авантюристы-самозванцы — Пугачев, Петрашевский, Узник Номер Один, — они попытались вскарабкаться на царский престол и потерпели неудачу. Впрочем, кто знает, конец это или начало, взлет или падение ждет их завтра. Потому что конец на самом деле еще не конец, и много удивительного записано в небесной Книге Судеб.

Люди в баре «Московия» кричат и ругаются — кроме двух мужчин, которые спокойно играют в шахматы в уголке. Наш корабль, покачиваясь и подпрыгивая на балтийских волнах, идет в бейдевинд, поспешая домой, в Россию. Версо вдруг вскакивает — и я вижу Татьяну из Пушкина с ярко нарумяненными щеками и в коротком крестьянском платьице. Версо ведет барышню в бар выпить, а у меня появляется шанс избавиться от него. Я хочу отыскать элегантную и загадочную каюту, в которой, так я, по крайней мере, думаю, провел прошлую ночь. По коридорам, по лестницам — и наконец я нахожу ее на верхней палубе. Перед дверью на сходном трапе стоит чемодан, а в нем собственные мои костюмы, снова аккуратно упакованные. Сверху кто-то заботливой рукой положил экземпляр «Жака».

Я стучу в дверь. Открывает, как следовало догадаться, Ларс Пирсон. Он без шляпы, рубашка расстегнута, в руке бокал с пенящимся розовым шампанским.

— Я хотел бы увидеть диву, — говорю я нерешительно.

— Сожалею, но мадам Линдхорст в данный момент очень занята. Ей надо утрясти кое-какие детали расписания российских гастролей. А также написать доклад.

— Она пишет доклад? О Дидро?

— Кажется, что-то о плутоватых слугах из пьес и опер. О Фигаро, Керубино и так далее. Она обратилась ко мне — как к знатоку театрального искусства — и попросила сегодня вечером помочь ей с докладом.

— Я думал, мы больше не будем следовать программе. Разве Бу не решил обойтись без докладов?

— Ну, может быть, ее доклад не является докладом. В любом случае она просила вам сказать, что занята. Очень-очень занята. Надеюсь, вы понимаете. Вот ваш багаж.

— Да-да, понимаю, — говорю я и, захватив свой багаж, покидаю просторную загадочную каюту и плетусь в собственную металлическую безоконную клетку на нижней палубе.

16 (прошлое)

День третий

ОНА восседает на кушетке, заменяющей трон в ее личных покоях, на носу у нее миниатюрные очки, она просматривает какие-то бумаги. ОН заходит, энергично потирая руки, весь дрожа. ОНА обращает на него свой взор.